Слишком много ненужных слов, чтобы рассказать о невероятности этого вечера и теплого, совсем весеннего ветра. Чтобы не сбиться, не захромать на штампах и банальных метафорах.
В моем одиночестве сквозняки восторгами от угла до угла необъятного внутреннего мира, через распахнутые окна путешествуют… я счастлива. Я так одиноко счастлива... Ничего не знаю. Во мне нет ни единой мысли- только чувства, потом проблески сознания подкрадываются из-за спины, смутные, блеклые, солнечными зайчиками по утру, размытыми звездами после дождя… знаешь, если бы ты был здесь, ты бы, пожалуй, довольно быстро сбежал от меня. Но я обнимаю небо и стараюсь подпрыгнуть повыше, я- обезумевший от одиночества осколок счастья.
…А потом пишу тебе письма, которые никогда не осмелюсь отправить. Неважно.
У меня весна. Она не заканчивается уже несколько лет.
Сначала хотела написать что-то жалобно-вопросительное. Потом- гневно-восклицательное. Потом- невменяемо-декаденское. Потом- горько-кофейное. Потом- болезненно-экзальтированное. И когда опять начала жалеть себя курсивом, подумала: «Мы встретимся однажды. Обязательно встретимся».
И нечего вздыхать от того, что мобильник не подает признаков жизни.
Пришлю Директору воздуха просьбу о порции кислорода.
Мечтается о дожде и тумане. О таком дожде, который остудит мою горячую голову. О таком тумане, который можно пить. О таком дожде, который смоет краску с моих волос, лак- с ногтей, тушь- с ресниц…-в нас столько искусственного-… О таком тумане, в котором можно оглохнуть.
Ловить себя за краешек тени и подвешивать на фонари.
Ненавидеть звуки. Ненавидеть разговоры. Всем. Молчать. На ощупь бродить в тумане и слизывать дождь с любимых губ… А я разрежу этот вечер на выкройки и сошью из него плащ на зависть сказочным звездочетам- с полумесяцем и звездами вместо пуговиц.
Спрячусь в вечернем плаще, в дожде и тумане, и изо всех сил постараюсь ни о чем не думать.
………А потом- стряхнуть с себя раздражение, сцепить зубы и напомнить, что у меня все хорошо, лучше некуда.
Стараясь одним глазом читать о брошюровочно-переплетных процессах, другим- смотреть в телевизор на тибетское небо, повторяю про себя Махалакшми. И мне стыдно от того, что я учу какую-то ерунду, что мама читает газетную статью о возвращении пенсионерам льгот, о том, что миллионы людей сейчас занимаются сейчас своими мелочными делами, не задумываясь о высоком…
Ага. Начинается. Предчувствую иньское настроение, уже слышу запах риса и вижу себя, читающую на досуге не Макса Фрая, а многоуважаемую Блаватскую. Чистая пища, чистые мысли, мантры и медитации- мой дух сам решает, когда начинать глючить.
Ничего, завтра я заговорю по-другому. Небось буду приставать на улицах к кришнаитам, с вопросами о пути бхакти и о том, с какой попытки они научились выговаривать «Махабхарата» и «бодхисаттва Авалокитешвара».
Эй, сколько всего было в твоей жизни? Ну давай, можешь полистать свой дневничок с обтрепанными углами. Можешь посчитать имена и запятые, лишь бы легче стало. И жизнь у тебя замечательно-полосатая.
У кого-то черно-белая, а у тебя красно-оранжево-желто-зелено-голубо-сине-фиолетовая.
Ты и с моста в реку прыгала, ты и под автобус бросалась, ты на концертах тушью умывалась, ты и влюблялась по пять раз на день, ты три месяца в подземном переходе ревела, ты по троллейбусам на рассвете бегала в поисках очередного Его, ты десяток дневников сожгла, ты по жизни в припрыжку, как в классики, ты каждый пустяк всерьез воспринимаешь, из мухи слона делаешь, а слона вообще никогда не заметишь, ты что ни сделаешь- глупость, что ни скажешь- чушь… Да у тебя же каждый выход из дома- приключение напополам с цирковым представлением.
Ну и чего ты тут сидишь, ногти грызешь?! Чего страшности всякие думаешь? Чего распереживалась, расстроилась, расплакалась…
Жизнь моя- трагикомедия… О, как ты пафосна… Но что поделать? Загримируйте в бледное с черным, веер и розу- шипами в ладонь, будем смотреть кино без титров.
Подружка Чарли Чаплина сегодня не в настроении. Она влюблена, безмерно печальна и горько усмехается над своими преувеличенными вздохами; задумчиво обкусывает с розы шипы и глотает… Что не сделаешь ради искусства. Искусства жить…
Удивительно, но очень хочется, чтобы приехал брат.
Рассказывал бы опять какие-нибудь глупости про верблюдов и шакалов, обязательно сказал бы, что гордится мной, и все сразу стало бы легко и понятно. Вот брат. Он мой. Он меня любит.
Но… не приедет. Не мой. И эта женщина, его жена, наверное, курит сейчас на их кухне и рассказывает пошлые анекдоты.
Я не знаю, о чем он думает. Но хочется верить, что он хотя бы вообще думает и рядом с ней еще не разучился это делать.
О чем думают студенты, сидя на экзамене перед преподом?.. Вот он поглядывает выжидающе, уже бодренько подсказывает: «Ну… Начинайте…»
Я смотрю в его глаза… нет… на стекла его очков. Внимательно, вглядываясь в каждое микроскопическое пятнышко, чувствуя, как моя правая бровь приподнимается в презрительном изгибе…
«Редакционно-издательский корпус»- читает он мой билет. И чего-то ждет. Ах, да, ответа…
И всё не так. А мне сидеть жестко, некуда положить локти, чётки уже горячие, ботинки застревают между стулом и партой, неудобно, неудобно… Очки у него слишком грязные, потолок слишком серый, доска слишком зеленая, мел слишком рассыпчатый, в коридоре слишком громко топают, надпись на парте слишком корявая, мысли у меня слишком посторонние.
Да, да, несвоевременные мысли: темный профиль на фоне окна, кончики пальцев- легко прикасаться губами, замирать, забывая поцеловать. Нежность… Я как пористый шоколад, тающий от твоего тепла.
А у препода наивные, детские глаза. И очки совсем не грязные. Надпись на парте добрая и печальная, а в коридоре ходят на цыпочках…
Стоит выйти из дома чуть раньше, чтобы увидеть красивого женатого соседа.
Стоит выйти из дома на час раньше, чтобы увидеть невозможно красивого, невозможно женатого соседа. И у этого невозможного волосы по плечи и взгляд человека, отлично знающего о своей невозможности. Он невозможно легкой походкой идет к машине, и иногда улыбается мне, когда у меня не получается скрыть невыносимое восхищение от невозможности его внешности.
Стоит выйти из дома вовремя, чтобы увидеть сначала идущего на встречу ушастого парня, а потом- нескладного длинноносого.
Стоит выйти из дома чуть позже, чтобы увидеть кудрявого парня с гитарой за спиной и сигаретой в зубах. И за это деревянно-струнное чудо можно простить ему и кудрявость, и сигарету.
А все-таки, последнее время мне совсем не хочется выходить из дома.
- Ох, как я бессмысленно-наивна… Зацик-цик-цикленна. На двух противоположных чувствах. Я болею непониманием. Уложи меня спать, спой колыбельную и закрой мои глаза своей рукой… Больше мне ничего не поможет.
- Звонит некто. Я бы даже сказала, «кто-то», но так как он скорее «никто», чем «кто-то», то пусть лучше будет «некто» ибо по смыслу ближе. И между делом называет меня… «рыбка». Мое воспаленное повышенной температурой сознание злится и цепляется за это слово, и я перебиваю: «Какой рыбкой ты меня представляешь? Вареной или жареной? А может копченой?! Селедкой? Щукой?» Да, раздражительно, раздразнительно. Как говорится, «и больше я его не видела».
- Прошу невозможного. В принципе, вполне возможного и осуществимого, но ведь ненужного никому, кроме меня. Прошу ненужно-возможного, криком под не крашенными ресницами… я хочу тепла. Я хочу твоего тепла.